Что любит бог?

Аникин Александр Владимирович - штурман-инструктор 59 уап Барнаульского ВВАУЛ (город Славгород Алтайского края) с 1973 по  1975 годы

Работала у меня на предприятии одна барышня по имени Надежда. Хорошее такое бухгалтер­ское имя. Вот и работала она у меня главбухом. Была у нее одна особенность, по нынешним временам весьма обыкновенная, она верила во все: в бога, в приметы, в гороскопы. Особенно обращала она внимание на приметы и гороскопы. День рабочий она начинала с бесплатной прессы, которой нас тогда заваливали, и там она отыскивала гороскопы. Внимательно изучив их, Надежда Петровна принималась за работу, комментируя ближайшую нашу судьбу стран­ным набором из примет и звездных предсказаний.

Пытался я возразить:

- Надежда, вы же грамотный человек, высшее образование, главный бухгалтер, а верите вся­кой чуши.

- Александр Владимирович — отвечала она мне — вот Вы не верите, потому на Вас и не дей­ствует, а я верю, и у меня все сходится.

Ну что ты будешь тут делать. Нет так нет. Дело не вредное, работе не мешает. Пусть.

А я вот во всю это ерунду не верю. Никак не верю: что черная кошка, что сочетание звезд на небе. Но вот случается иногда…

ОДИН

Я уже вовсю заматерел в должности штурмана — инструктора БВАУЛ, 59 УАП, 3 эскадрильи и проинструктировал два выпуска курсантов. Появился у нас в эскадрилье, в нашем звене мо­лодой пилот, бывший наш курсант, с которым я налетал, пожалуй, все курсантскую програм­му на ИЛ-28. Ну, сам бог велел: спаяли из нас экипаж.

Начались наши совместные полеты, сначала на спарке. Я в кабине летчика-инструктора. Дело в том, что перед тем, как выпустить в самостоятельный полет, молодого летчика прове­рял командир. Ну, а затем, в теплое кресло прыгал штурман, чтобы не пересаживаться на дру­гой борт.

Так было и в этот раз, а проверял моего летчика… нет, не скажу кто проверял, потом пой­мете, почему.

Самолет стоит возле рулежки, перпендикулярно к ней и, естественно, взлетной полосе. Заби­раюсь по лесенке в кабину, захлопываю люк и начинаю осматриваться.

Понятное дело, что предстоит нам героический полет по кругу. Делать мне было ну совсем нечего, и исполнял я роль разумного балласта. Летая с курсантами, мы, штурманы, много чего могли подсказать, и подсказывали. За время бесконечных полетов по кругу, взлет — по­садка, взлет — посадка, взлет…, все действия летчика по пилотированию становятся автома­том и для штурмана, особенно взлет и посадка. Но тут другое дело — это уже настоящий лет­чик.

На спарках штурманы летали не слишком часто, поэтому чувство новизны не пропадало. По­тому и верчу головой во всех направлениях, припоминая назначение и действие кнопок, ру­кояток и т. д. Слышу - двигатель загудел, но в наушниках какие-то нестандартные звуки, ме­шающие мне сосредоточится на кабине. И тут до меня доходит, что летчик благим матом уговаривает меня переключить управление на него.

Конечно, это обязан был сделать проверяющий, но не сделал — торопился, и управление самолетом осталось в кабине инструктора, то есть в моей. От неожиданности я растерялся, потом опомнился, за это время летчик мой выключил двигатель и затормозил неспешно предоставленными мною тормозами.

Конфуз. Рулежку мы, естественно, переехали,  и совсем немного осталось выкатиться на вз­летную. Но, как говорится, бог миловал.

ДВА

Отлетали мы с ним круги на спарке. Ну, и в следующий раз перешли на «настоящий» само­лет, с кабиной штурмана. Начиналось все опять с любимых кругов. По заданию, их нужно было сделать шесть. Ну что же - шесть так шесть, хотя и один круг лично у меня большой ра­дости не вызывал. Хорошо еще, что не лето. Летом на Южном аэродроме круги - вообще пытка, особенно ближе к полудню. Самолет нагревается до температуры, больше подходящей к уготованной грешникам в аду, а не благонамеренному летному экипажу. Ну, и нелишне вспомнить, что на Южном  круги вертелись с курсантами, и вся эта музыка напоминала пья­ную езду по изрытой ямами и колдобинами сельской грунтовке.

Пока я тут перед вами распинался, мы уже оказались в воздухе — один круг, второй, третий, четвертый, пятый. Вот уже мой пилот намеривается и шестой раз взлететь, но тут командир полетов притормаживает его. Хватит, мол, налетались. В запале летчик по рации требует про­должения банкета: «мне еще положено...», на что получает вразумляющий приказ. Тут и я включился: «Какого ты черта лезешь, ну неужели тебе самому не надоели эти круги?» Конеч­но, общими усилиями мы наставили его на путь истинный, и наш борт зарулил на стоянку. Так вот, тихо и спокойно, закончились наши полеты в этот раз. Но, как оказалось, ожидало нас и продолжение.

Дальше, как обычно, автобус, столовая и путь мимо штаба в третью эскадрилью. Там все хо­рошо и привычно. Сажусь на стул и начинаю смотреть на шахматную баталию между стары­ми противниками — капитанами, старшим летчиком и штурманом звена. Тут к нам подходит главный наш техник эскадрильи и, обращаясь ко мне, говорит:

- Ну и счастливчик же ты!

Я совершенно не понимаю в чем дело:

- Что такое?

Он продолжает:

- Наверно в детстве много этого ел…

- Да что случилось???

С ответом он не спешит, то ли он во мне интерес разжигает, то ли публику собирает.

Я уже начинаю злиться. Он меня понял:

- Вы же с самолета домой, а техники начали самолет осматривать, и увидели что у вас жаро­вая труба прогорела. Вот так.

Стало мне как-то не по себе. Вспомнил я, как рассказывали, что года за два до нашего появ­ления в части, на ИЛ-28 произошел подобный случай. Прогорела жаровая труба (для тех кто не знает - это цилиндр из жаропрочной стали, расположенный за реактивным двигателем, а нужен он чтобы защитить фюзеляж от действия высокотемпературных струй из двигателя), ну и, естественно, загорелась плоскость. Случилось это перед разворотом на посадку.

В воздухе, при набегающем потоке кислорода  и подогреве струей, вырывающейся из двига­теля, алюминиевые сплавы оказываются очень даже хорошо горючим материалом. Плоскость перегорает за несколько минут. Дальше, думаю, продолжать не надо.

Можно катапультироваться, но где гарантия, что механизм сбрасывания люка сработает чет­ко? И кто поручится, что как надо подействует пиропатрон в катапульте и раскроется пара­шют? Кто это все проверял? И почему-то нет железной уверенности, что все будет хорошо, если учитывать облака пыли,  подымающиеся в кабине при курсантской посадке.

Не хотел бы я становиться перед подобным выбором ценою в жизнь. Там командир дал ко­манду катапультироваться, так положено, но все остались в самолете. Он сел с горящей плос­костью, все успели покинуть самолет.

Нам должно было быть еще хуже, если бы мы полетели на шестой круг. Если жаровая труба уже прогорела, то плоскость могла загореться уже на взлете, ну а потом...

ТРИ

Уже и не вспомню, почему нас поставили летать с чужой эскадрильей. То ли сроки поджима­ли, то ли еще какая напасть. Да это, пожалуй, и неважно. Что особенного? Ну и отлетаем с другой эскадрильей, раз нужно.

В столовую, на автобус, привычный маршрут, и на Северный аэродром. Там забираемся в самолет, люки закрыты, и летчик запрашивает разрешение на взлет , мы начинаем разбег. Все идет по плану, набираем скорость, и самолет отрывается от земли. Непонятно почему, но именно этот момент становится всегда важным, будто открыли клетку и выпустили птицу на волю.

И вдруг самолет начинает крениться влево и сходить с курса. Левая плоскость все ниже и ниже, кажется вот-вот коснется земли, и я ору во весь голос:

- Ты что там творишь? Что у тебя происходит? Выравнивай!

В ответ молчание и … тишина. По-настоящему тишина. Самолет выравнивается и метров с пятнадцати - двадцати плюхается, слегка планируя, в снег. Мы отвернули влево от полосы и теперь несемся на передвижную навигационную станцию. Сидящие в ней вначале наблюда­ли всю эту красоту, но, когда поняли, что мы неотвратимо скользим к ним,  заблажили:

- Тормози! Тормози!! Тормози!!!

Какой там тормози! Мы сгребаем снег до земли, двадцатитонная махина совершенно не ощу­щает действия тормозов, судя по той смеси снега и земли, которая образуется у нас под коле­сами. Когда они это поняли - повыскакивали из своей будки на колесах.

Они-то выскочили, а мы? А мы понемногу сбавляем скорость и останавливаемся в десятке метров от станции.

Тишина. Мертвая тишина несколько секунд. Отходим от шока.

Первым раздался голос стрелка-радиста:

- Ну что, выходить можно?

- Ты что, ничего не видел? — взорвался я.

- Да нет, все видел — спокойно отвечает радист.

Я понимаю, что нужно что-то делать и приказываю:

- Всем выходить.

- Как выходить, - раздается голос пилота — лестницы же нет.

- Ничего, соскользнешь на заднице — парирую я.

Первым, естественно, на землю вываливается стрелок-радист, а за ним скатываемся с фюзе­ляжа и мы.

Достаю сигареты, шарю по карманам, а спичек у меня-то и нет. Спрашиваю у летчика, он пробегает по карманам и достает спички. Потом задумывается и говорит:

- Надо от самолета отойти, положено.

- Нашел время о технике безопасности беспокоиться — с кривой усмешкой комментирую я. Нормальных эмоций, слов еще нет, у нас какая-то амнезия, как после наркоза.

Он пытается зажечь спички, они ломаются, одна, вторая, третья… Отбираю спички и мы прикуриваем.

- Что произошло? - наконец спрашиваю я.

- Двигатель отказал.

Молчание. О чем говорить? Он сделал единственное, что можно и нужно было сделать, что­бы попытаться уцелеть.

Я не знаток книги «Особые случаи в полете«, написанной крутой смесью пота, адреналина и крови , но, насколько знаю, такое не предусмотрено. Скорость маленькая, один двигатель разогнать самолет не может, эффективности рулей нет, сваливание на крыло неизбежно. По­везло, и еще как! Повезло, что мы не набрали чуть больше высоты — что бы тогда от нас осталось? Повезло, что мы не докатились до станции — столкновение: машина весом тонн в пять, и мы с двадцатью двумя тоннами и тремя подопытными. Повезло, наконец, и мне со стрелком-радистом, что случилось это с нашим пилотом!

Размышляю дальше. Когда-то я уже с такой ситуацией встречался. Сейчас примчится ко­мандир полка и начнется нудное разбирательство. Что мы можем полезного сообщить? Что отказал двигатель, и все. Тем более, уж мне точно сказать нечего. Эти мысли привели меня к тому, что нужно мне ретироваться. Оставляю возле самолета летчика и стрелка, а сам двига­юсь в нашу берлогу.

Тут бы нужно немного пояснить. Отношения у нас с летчиком сложились интересные. С од­ной стороны, он командир, и, вроде, крыть нечем. Но, с другой стороны, я был у него инструктором, да и по званию был старшим.

Кстати, не знаю, известно ли это молодым летчикам, но, пока не появились высшие военные училища летчиков, командиром экипажа был штурман. Ну, да это история, лирика.

Шагаю к сборному пункту в класс предполетных указаний. На пороге стоит пилот, внима­тельно смотрит на меня и спрашивает:

- Оттуда? - кивает головой в сторону нашего самолета.

- Да, - отвечаю.

- Что случилось?

- Двигатель отказал.

- Понятно. Теперь у вас новый день рождения, не забудь отметить. Я, когда увидел вас в кре­стах — отвернулся.

Разговор закончился быстро. Он понял, что у меня нет желания продолжать, а я постоянно возвращался в кабину самолета, и было мне не до того.

Скорей в автобус, потом обязательно в столовую. В молодости неприятности не отбивали аппетита, может, даже и разжигали. В столовой пусто. Подошедшая официантка бегло рассказывает, что уже появилось в меню, и я также моментально заказываю и не забываю по­просить:

- Будут звонить - меня нет. Ни для кого нет.

- Хорошо.

Милые наши официантки, золотые девочки, подружки…

Только приносит все - звонок в командирской комнате.

Слышу:

- Нет, его не было. Хорошо, скажу обязательно.

Приходит, докладывает, звонил командир полка.

Все понятно, но мне так не до объяснений! Оправдание самое легковесное, но оно меня спа­сает, ведь я только что родился. Выхожу из столовой.

Хорошо. Сытый. Замечательно. Птички поют (может, и кажется, какая разница). Лучше не бывает. Я жив и здоров, и направляюсь в магазин, и даже если не скажу зачем, вы легко дога­даетесь.

Иду и радуюсь На душе легко. Подхожу к дому,  и тут из-за угла появляется Валентина, жена моего друга Анатолия Щетковского, с которым мы вместе после учебы в НПИ оказались в БВАУЛ.

Она смотрит на меня как-то странно, лицо подергивается, Валя бросается на меня, рыдая,  обнимает меня и приговаривает: «Ты живой!  Ты живой!».  Я с недоумением ласково отодви­гаю ее и спрашиваю:

- Валюша, милая, что случилось?

Она, плача и всхлипывая, говорит:

- Нам передали, что чужой экипаж на полетах разбился.

Все понятно, «чужие» были только мы.

Вот так все и кончилось. Больше у меня до конца службы не случалось никаких происше­ствий — ни маленьких, ни средних, ни больших. Но ни в приметы, ни в гороскопы я так и не верю. Зачем тогда я рассказывал все это? Да и сам не знаю.

Да, вот, чуть не забыл. Двигатель. Оттащили наш самолет на стоянку, завели двигатель и ста­ли лопатами кидать в него все, что попадалось, преимущественно снег и грязь,  и… ничего. Что бы, интересно, было написано в заключении, случись катастрофа?